Дорогие друзья, хочу вас предупредить, что эта миниатюра написана в жанре ужаса, а потому людям впечатлительным, наверное, на ночь её читать не стоит. Но, с другой стороны, ужас здесь не является самоцелью (я вообще стараюсь избегать подобных тавтологий), а стал чем-то необходимым и даже неизбежным на пути к смыслу; он был продиктован мне самой ситуацией. Как всегда, буду очень рад узнать ваши мысли, мнения, впечатления! Пишите, пожалуйста, комментарии, дорогие друзья!

 Жемчужница

Там, где седая грудь берега ежеминутно то надевает, то снимает пенную сетку передника из прибойных волн, там, где вечное дыхание воды встречается с думами суши, там, где человеческий голос всегда становится одиноким камнем, брошенным в переплетение чаячьих возгласов, этюдов Эола и пения невидимой Афродиты, выходящей из жемчужной пены, – в том самом месте стояла одинокая хижинка, в которой жил один рыбак. Кормился он тем, что ему давало море, а что не съедал, иногда ходил продавать в далёкий город, где покупал разные детали для своей лодки и ещё кое-какие мелочи. Жил он довольно просто, но бедняком себя не чувствовал: все стены его лачужки были завешаны скелетами разнообразных морских рыб, их головами и прочими костными останками, в углу же стоял ящик, битком набитый причудливыми раковинами. Как только ему становилось скучно или одолевали всякие мрачные мысли, рыбак брал какую-нибудь раковину, прикладывал её к уху, вслушиваясь в её таинственное нутро, гладил рукой голову меч-рыбы и прочие трофеи и погружался в воспоминания, перемешивая быль с мифами.

(продолжить чтение, нажав кнопку «Далее»)

И однажды проснулось тихое утро. Ничто, кроме водорослей на берегу, не напоминало о вчерашней буре; дышал мирный бриз: самое лучшее время выйти в море за очередным уловом. Правда, сперва нужно было очистить стены хижины от прибившихся стеблей, приготовить лодку, а потом уж отправляться навстречу обыкновенному чуду с вечно живущей в сердце надеждой наткнуться на что-нибудь из ряда вон выходящее. Желательно на такое, что мигом обогатит рыбака: всё-таки очень хочется не зависеть каждый день от переменчивого настроения Посейдона с его неумолимым трезубцем, отдохнуть от трудов, украсить дом чем-нибудь ещё, кроме всяких рыбьих зубов. За подобными раздумьями и грёзами рыбак не заметил, как спустил лодку на воду и был уже совершенно готов отойти от берега. Но тут он вспомнил, что не запер хижину и решил вернуться к ней, не привязывая лодку: дело было минутное. Поднявшись к крыльцу, повёрнутому к морю, он вдруг обнаружил, что рядом с ним лежит нечто, что он до того не заметил. Это оказалась двустворчатая раковина величиною в две ладони.

Рыбак поднял раковину и принялся её рассматривать. Раньше ему не приходилось встречать такие раковины. От неё веяло чем-то таинственным и неуловимым. Вся утроба запульсировала, разливая по ней звенящую кислоту; какая-то кувалда стала рваться наружу, челюсти бессмысленно разжались, выпуская язык и какое-то собачье дыхание; всё вмиг было объято пламенем, а суша вдруг стала зыбкой. И в тесном черепе разорвалось, окутавшись мучительным эхом, одно единственное слово: «Жемчужница!..» Рыбак не почувствовал, как подошедшие сзади страх и восторг в толкнули его в хижину, заставив упасть ничком. Он не слышал дикого чаячьего смеха. Он не слышал даже того, как сам заскулил.

Нет, он никогда раньше не видел жемчужниц, но сразу почувствовал, что это – она!

Придя в себя, рыбак сел на пол, не выпуская находку из рук, и подумал: «Вот оно, моё богатство! Сейчас открою её, выну жемчуг, отнесу в город и продам!.. Чувствую, жемчуг в ней отборный!» После чего он встал, взял со стола нож и начал работу, решив, что обойдётся сегодня без рыбы: вынет драгоценность, мясо моллюска съест и отправится не откладывая в город.

Сперва, чтобы успокоиться, рыбак принялся очищать раковину от налипших водорослей, которые в три слоя обмотали створки. Нет, таких раковин он ещё не встречал: ни один из живых моллюсков не позволял водорослям так плотно опутывать свой домик, совершенно скрывая все отверстия. Во всяком случае, казалось, что гибкие стебли закупорили все возможные щели, хотя, конечно, этого не могло быть: ведь обитателю домика нужно было хоть через что-то дышать. Но рыбак был уверен, что водоросли совершенно всё закупорили – и удивлению его не было предела. Неслыханно тугие и прочные стебли будто сопротивлялись острой дерзости ножа, сжимаясь всё сильнее и сильнее вокруг створок, не позволяя разрушительному инструменту поддевать их, – и нетерпению и досаде рыбака не было предела. Вместо успокоения начало приходить остервенение. Яростно срезав многочисленные актинии, он попытался всеми правдами и неправдами подцепить водоросли. Когда нож оказался бессильным и даже притупился, он отбросил его, схватил какую-то иглу и начал ковырять ею. Игла, в итоге, сломалась. Тогда он схватил со стола корявый камень и стал им тереть опутавшие раковину водоросли. Медленно, нехотя посыпалась труха – зашелушились растираемые стражи створок, но и прочный камень тоже начал крошиться. Руки уже давно вспотели, а теперь с пальцев и ладоней потекла кровь. Но густой туман настолько заполнил и череп, и всё существо хозяина хижинки, что он не чувствовал боли, и только жгучее остервенение гнало его. Он, кажется, даже забыл, зачем он всё это делает.

И только тогда, когда кусок гранита, бывший размером с кулак, стёрся до величины глаза, раздался давно желанный скрежет и остатки водорослей рассыпались на полу. Торжествуя, рыбак отбросил гранитный глаз, затуманенный каменным бельмом, и взглянул на очищенную раковину. Он с великим удивлением рассматривал диковинную находку, а справа с какой-то холодной усмешкой, подчёркнутой жутким бельмом, на него смотрел немигающий и неумолимый глаз.

Нет, рыбак никогда прежде не встречал таких раковин! На каждой из её белоснежных створок симметрично расположилось по пронзительно синему пятну, напоминающему внимательно смотрящее око. В этих глазах была таинственная и, вместе с тем, жуткая глубина. В них же была невыразимая печаль. Был у раковины ещё и третий цвет – красным пылала её мышца. И всё это приковывало взгляд, одновременно удивляя, радуя и пугая.

Хозяин хижинки вздрогнул и отбросил раковину прочь. Потом вскочил, нервно заходил по своему жилищу. В черепе стучало: «Три глаза!.. Эти три глаза!.. Они смотрят! Зачем?! Зачем?! Три глаза!.. Что я такого сделал? Зачем?! Проклятые эти глаза!!! Прочь!!! Они смотрят!.. На меня! Не надо!.. Не надо так смотреть! На меня! Эти три глаза!.. Зачем? Выкину! Выкину их!» Он подбежал к каменному глазу и хотел нагнуться, но что-то, будто постороннее, толкнуло его, выпрямив, заставив отскочить, больно ударившись о стол. Он подполз тогда к раковине, хотел выкинуть её за порог, но тут же вспомнил о жемчуге. В черепе вертелось: «Нет, Нет! Лучше не думать! Вскрою, возьму жемчуг – и дело с концом!» Рыбак сел снова на пол, взял нож и, стараясь не обращать внимания ни на какие глаза, начал ковырять раковину.

Но в хижинке было не три глаза! И даже не пять! Кстати, хозяин дома свои глаза закрыл, чтобы не видеть ничего вокруг. Но он чувствовал, как на него смотрят многочисленные глаза: не только с пола и с раковины, но и со стен. Он чувствовал, как все эти головы меч-рыб, клыкастых барракуд, разнообразных акул, флегматичных морских коньков слегка нагнулись к нему и смотрят своими внимательными глазницами. Он чувствовал всё злорадство одних, тупое любопытство других, недоумение третьих. Вот скрип – это качнулся у стены пустой панцирь черепахи, поворачиваясь ближе к нему, чтобы всё лучше видеть. Вот лёгкий шорох – это забальзамированные крабы усаживались поудобнее, шевеля клешнями. Он чувствовал, как холодно и равнодушно в него уставились огромные глаза некогда нарисованного им самим осьминога – глаза, полные презрительного разума. Да и сам он стал похож на мифического царя Аргоса с его тысячью глазами, рассыпанными по всему телу: ведь маленькие глазки были и у ползущих по коже мурашек. И эти огуречные глазёнки тоже смотрели на него. Его же собственные глазницы становились всё уже, глотая глазные яблоки; веки морщились и тоже уходили в глубь черепа. Глубина синих очей жемчужницы смотрела на него с печалью, гранитное око следил с безжалостным любопытством и насмешливой сокрушённостью, глазницы барракуд и акул злорадно щурились, глазницы тунцов удивлялись, а глазницы морских коньков сочувствовали. Но все эти взоры были одинаково ужасны!

С неумолимым треском и звоном сломалось лезвие ножа, и его обломок скудным полумесяцем завертелся на полу, прямо подле правой коленки. Рыбак яростно отшвырнул красной кистью остатки ножа. Кровь рвалась и из левой руки, вцепившейся в раковину, но жемчужница при этом сохраняла свои цвета непорочными. Взгляды сгустились… Тогда он снова схватил рукоятку ножа с основанием лезвия, подбежал к картине с осьминогом и изрезал её на мелкие кусочки. После он бросился крушить прочие свои правдивые мифы: скелеты разномастных рыб с грохотом разлетались по полу, впиваясь в руки крушителя, ящик с ракушками и забальзамированными крабами вылетел в дверь, поскакал вниз, к морю, черепаший панцирь жалобно ухнул под ножкой брошенного стола. Но крушитель ничего не чувствовал; он не слышал раскатистый смех чаек, крепчающий гул ветра, он не видел, как из моря высунулась рука Посейдона и, схватив его лодку, бросила её к ногам Афродиты. Он пинал каменный глаз с бельмом, но тот лишь насмешливо вертелся, никуда не уходя. Он впился зубами в красную мышцу жемчужницы, обдавшую всё его существо невыразимо острой болью… Но внезапно эта мышца поддалась и жемчужница, распахнув створки, упала на пол. Мгновенно остолбенев, рыбак выплюнул несколько зубов. Очнувшись, он быстро нагнулся и схватил мягкое тело моллюска.

Это тело тоже было всё белым, а по его бокам тоже были синие глаза; его край, где прежде проходила граница между створками, опоясывала красная полоса. «Тьфу ты! – вырвался у рыбака крик. –Давай же жемчуг, проклятая! Нечего на меня пялиться!» Он ткнул в моллюска багровым пальцем и отчётливо почувствовал, что ткнул в верном направлении: как это ни было удивительно, но довольно крупная жемчужина скрывалась где-то в глубине, в сердце мягкого тела моллюска.

Но тело это оказалось достаточно упругим, чтобы отбросить всю руку назад. Застонав, рыбак начал теребить, ковырять моллюск, тыкать в него остатками ножа. Но с каждым таким тычком мягкое тело только увеличивалось, а драгоценность, скрытая в нём, отдалялась. Тело росло, его очи тоже увеличивались и углублялись, глядя на рыбака всё с большим удивлением и печалью. Тело рыбака всё звенело и трещало, беснуясь и пенясь над диковинной находкой, которая своими размерами постепенно стала больше самого жемчугоискателя. Мягкое белое тело с синими глазами и красным кушаком росло тем сильнее, чем сильнее его колотили то ножкой от стола, то столешницей, то сорванной с петель в порыве отчаяния дверью. Оно росло неумолимо и печально, окутываясь всё гуще и гуще туманом. Внутри него росла и его драгоценная жемчужина, которая была всегда одинаково близка, чтобы до неё дотронуться, и, вместе с тем, отдалялась с каждым ударом. Жемчугоискатель уже лежал на полу, придавленный нежным телом гостьи, занявшей теперь весь его домик.

Внезапный порыв ветра сорвал с седого берега стены и крышу, унеся их в море. С внезапно разверзшихся небес хлынул ливень, заполнивший собою всю сушу. Внезапно Посейдон взмахнул своим трезубцем – и неслыханная волна накатила на берег, взяв в свои нежные объятия громадную жемчужницу. Та радостно прильнула к этим объятиям и, уходя в родную пучину, с печальной укоризной махнула на прощание белой с синими очами и красным поясом жемчужиной, достигавшей своей величиной размеров взрослого мужчины.

Там, где седая грудь берега ежеминутно то надевает, то снимает пенную сетку передника из прибойных волн, там, где вечное дыхание воды встречается с думами суши, там, где человеческий голос всегда становится одиноким камнем, брошенным в переплетение чаячьих возгласов, этюдов Эола и пения невидимой Афродиты, выходящей из жемчужной пены, – в том самом месте стояла… Впрочем, стоит ли теперь обо всём этом говорить?

28 – 29 августа 2016 года.